Антоний сурожский о молитве читать

Антоний сурожский о молитве читать

Митрополит Сурожский Антоний
ИИСУСОВА МОЛИТВА

Те, кто читал “Откровенные рассказы странника”, знакомы с выражением “Иисусова молитва”. Так называется краткая молитва: Господи, Иисусе Христе, Сын Божий, помилуй мя, грешного, повторяемая непрестанно. “Рассказы странника” – это повествование о человеке, который хотел научиться молиться непрестанно (1 Фес. 5: 17). Но поскольку человек, чей опыт передан в этой книге, был странником, многие его психологические особенности, а также тот способ, каким он научился молитве и как употреблял ее, обусловлены именно его образом жизни, и это делает книгу менее общезначимой, чем она могла бы быть; и все же она – наилучшее введение к этой молитве, которая представляет собой одно из величайших сокровищ Православной Церкви.

Эта молитва глубоко коренится в духе Евангелия, и не напрасно великие учители Православия всегда подчеркивали, что молитва Иисусова заключает в себе всю суть Евангелия. Вот почему молитвой Иисусовой во всей ее полноте может молиться только тот, кто принадлежит Евангелию, кто действительно член Церкви Христовой.

Все Евангельское благовестие, и более того – вся реальность Евангелия заключается в имени, в личности Иисуса. Если вы возьмете первую часть молитвы, вы увидите, как она выражает нашу веру в Господа: Господи, Иисусе Христе, Сыне Божий. В самом сердце молитвы мы находим имя Иисусово; это имя, перед Которым преклонится всякое колено (Ис. 45: 23), и когда мы произносим его, мы утверждаем историческое событие Воплощения. Мы утверждаем, что Бог, Слово Божие, собезначальное Отцу, стало человеком и что в Его личности полнота Божества обитала среди нас телесно (Кол. 2: 9).

Для того, чтобы в галилеянине, в пророке израильском увидеть воплотившееся Слово Божие, Бога, ставшего человеком, мы должны быть водимы Духом, ибо и Воплощение Христа и то, что Он есть Господь, открывается нам только Духом Божиим. Мы называем Его Христом и тем самым утверждаем, что в Нем исполнились ветхозаветные пророчества. Говоря, что Иисус есть Христос, мы признаем, что вся история Ветхого Завета – наша, что мы принимаем ее как истину Божию. Мы называем Его Сыном Божиим, ибо знаем, что Мессия, Которого ждали иудеи, человек, которого Вартимей называл Сыном Давидовым, есть воплотившийся Сын Божий. В этих словах заключено вкратце все, что мы знаем, все, во что мы верим об Иисусе Христе на основании Ветхого и Нового Завета и многовекового опыта Церкви. В этих нескольких словах мы произносим полное и совершенное исповедание нашей веры.

Но недостаточно исповедовать так свою веру, недостаточно верить. Бесы также веруют и трепещут (Иак. 2: 19). Веры недостаточно, чтобы осуществилось спасение, она должна привести к правильному отношению с Богом; итак, исповедав во всей полноте, точно и ясно, нашу веру во Христа как Господа и как личность, веру в Его историчность и Божественность, мы ставим себя перед Ним лицом к лицу в правильном сознании: Помилуй меня, грешного!

Это слово – помилуй – употребляется во всех христианских Церквах, а в Православии это ответ народа на прошения, произносимые священником. Греческое слово, которое мы находим в Евангелии и ранних литургиях – elehson, “элеисон” , neiai oiai ?a ei?iy, ?oi elaion, “элеон”, обозначающее оливково дерево и его масло. Если мы просмотрим весь Ветхий и Новый Завет, отыскивая все места, связанные с этим основным понятием, мы встретим его в целом ряде разнообразных притчей и событий, позволяющих полностью понять значение слова. Образ оливкового дерева мы находим в книге Бытия. После потопа Ной посылал птиц, чтобы выяснить, есть ли суша, и одна из их, голубь – и не случайно именно голубь – вернулась с маленькой оливковой веточкой. Эта веточка была для Ноя и всех находившихся с ним в ковчеге вестью, что гнев Божий престал и что Бог дает человеку возможность начать все заново. Все, кто находится в ковчеге, могут снова поселиться на твердой земле, попытаться жить по-новому и никогда больше, если только сумеют, не подвергаться гневу Божию.

В новозаветной причте о милосердном самарянине оливковое масло возливается для того, чтобы облегчить боль и исцелить раны. В помазании царей и священников в Ветхом Завете опять же на голову их возливается масло в знак благодати Божией, которая нисходит и изливается на них (Пс. 132: 2), давая им новую силу совершать то, что вне человеческих способностей. Царь должен стоять на пороге между волей людей и волей Божией, он призван вести свой народ к исполнению Божией воли; священник также стоит на этом пороге, чтобы провозглашать волю Божию и даже больше: чтобы действовать за Бога, возвещать повеления Божии и осуществлять Божии решения.

Масло говорит прежде всего о прекращении гнева Божия, о мире, который Бог предлагает людям, согрешившим против Него; оно говорит, далее, об исцелении нас Богом для того , ? тобы мы могли жить и стать тем, чем призваны быть; и так как Он знает, что мы не способны своей собственной силой исполнить ни Его волю, ни законы нашей тварной природы, Он обильно изливает на нас Свою благодать (Рим. 5: 20). Он дает нам силу на то, чего иначе мы не могли бы делать.

Слова “милость” и “помилуй” по-славянски – того же корня, что и слова, выражающие нежность, умиление; и когда мы произносим эти слова – elehson, have mercy on us, помилуй, мы просим Бога не только избавить нас от Его гнева, – мы просим о любви.

Если мы вернемся к словам Иисусовой молитвы – Господи, Иисусе Христе, Сыне Божий, помилуй меня, грешного, то увидим, что первые слова точно и полно выражают евангельскую веру во Христа, историческое воплощение Слова Божия; а конец молитвы выражает все многогранное богатство взаимоотношений любви, существующих между Богом и Его тварью.

Молитва Иисусова известна множеству православных как молитвенное правило или как добавление к нему, как одна из форм поклонения, возможность мгновенной молитвенной сосредоточенности, доступная в любую минуту, при любых обстоятельствах.

Многие писали о физических аспектах молитвы, дыхательных упражнениях, внимании к биению сердца и целом ряде других, менее значительных черт. Добротолюбие полно подробных указаний о сердечной молитве, даже со ссылками на технические приемы, разработанные суфизмом. Древние и современные Отцы занимались этой темой и всегда приходили к одному выводу: никогда нельзя браться за физические упражнения без неукоснительного руководства со стороны духовного отца.

Но что доступно всем, что даровано Богом – это сама молитва, повторение слов без какого-либо физического усилия, даже без движений языка, молитва, которой должно пользоваться систематически для того, чтобы достичь внутреннего преображения. Больше, чем какая-либо другая молитва, Иисусова молитва направлена к тому, чтобы поставить нас в Божие присутствие без всякой мысли, кроме сознания того чуда, что мы здесь и Бог с нами, потому что, когда мы молимся Иисусовой молитвой, то нет ничего и никого, кроме Бога и нас.

Молитва Иисусова употребляется двояко: это такой же акт богопочитания, как и всякая другая молитва, а на уровне аскетическом это фокус, собирающий внимание воедино и позволяющий хранить его в присутствии Божием.

Эта молитва – очень добрый спутник, дружелюбный, всегда близкий и вполне личный, несмотря на кажущуюся однообразность при ее повторении. В радости или горе она, когда станет привычной, является силой, оживотворяющей душу, всегда готовым откликом на любой Божий призыв. Слова святого Симеона Нового Богослова применимы ко всему ее действию на нас: “Остальное же, что бывает при этом, узнаешь после”.

В такие моменты молитва звучит совершенно иначе, но для нас, а не для Бога; как говорит Юлиания Норичская, “молись внутренне, хотя ты и думаешь, что это не приносит тебе утешения, ибо это полезно, хотя ты ничего не чувствуешь, хотя ты ничего не видишь, и даже думаешь, что не можешь молиться. Ибо в сухости и скудости, в болезни и немощи молитва твоя весьма приятна Мне, даже если ты думаешь, что она не приносит тебе утешения, – и такова в очах Моих всякая твоя молитва, совершаемая с верою” (“Облако непознаваемого”).

В такие периоды сухости, когда молитва становится усилием, главная наша опора – верность и решимость; актом воли, в котором соединяется и то и другое, не обращая внимания на свои чувства, мы принуждаем себя встать перед Богом и говорить с Ним, просто потому, что Он – наш Бог, а мы – Его создание. Что бы мы ни чувствовали в тот или иной момент, наше положение от этого не меняется: Бог остается нашим Создателем, нашим Искупителем, нашим Господом; Он – Тот, к Кому мы идем, Кого жаждем, и единственный, Кто может дать нам полноту.

Иногда мы думаем, что недостойны молиться и не имеем даже права молиться; это, опять-таки, искушение. Каждая капля воды, откуда бы она ни была, – из лужи или из океана – очищается в процессе испарения; так и каждая молитва, восходящая к Богу. Чем более мы себя чувствуем оставленными, тем необходимее молиться; именно это, вероятно, испытал однажды отец Иоанн Кронштадтский, когда он молился, а дьявол смотрел на него и бормотал: “Лицемер, как ты смеешь молиться с твоим гнусным умом, полным мыслей, которые я в нем вижу?” – и ответил: “Именно потому, что мой ум полон мыслей, которые мне противны и с которыми я борюсь, я и молюсь Богу”.

Будь то молитва Иисусова или любая другая употребляемая Церковью молитва, люди часто говорят: какое я имею право ею пользоваться? Могу ли я произносить эти слова как свои собственные? Когда мы пользуемся молитвами, которые написаны святыми, подвижниками молитвы, и являются плодом их опыта, можно быть уверенными, что если мы достаточно внимательны, то слова молитвы станут нашими собственными, мы вживемся в чувство, породившее их, и они преобразят нас благодатью Бога, отзывающегося на наши усилия. С молитвой Иисусовой дело, в каком-то смысле, проще, ибо чем хуже наше состояние, тем легче нам понять, что, став перед Богом, мы можем сказать только одно: помилуй.

Чаще, чем мы, может быть, сами себе в этом признаемся, мы молимся в надежде на таинственное озарение, в надежде, что с нами что-то случится, в надежде испытать какое-то захватывающее переживание. Это ошибка, такая же ошибка, какую мы совершаем иногда в наших отношениях с людьми и которая практически может полностью разрушить эти отношения: мы приближаемся к человеку и заранее ожидаем ответа определенного рода; когда же ответа нет или ответ не тот, какого мы ожидали, мы разочаровываемся или отталкиваем этот ответ. Точно так же, когда мы молимся, мы должны помнить, что Господь Бог, допускающий нас свободно в Свое присутствие, и Сам свободен по отношению к нам; это не значит, что проявляемая Им свобода носит характер произвола, подобно тому, как мы бываем то любезны, то грубы, в зависимости от настроения; но это значит, что Он не обязан открывать Себя нам только потому, что мы пришли и глядим в Его сторону. Очень важно помнить, что и Бог и мы свободны прийти или уйти; и свобода эта имеет огромнейшее значение, потому что она является признаком подлинных взаимоотношений.

Она молодая безнадежно больная женщина после длительного периода молитвенной жизни, когда Бог был бесконечно близким и ощутимым, внезапно утратила всякое соприкосновение с Ним. Но сильнее, чем скорбь об утрате Бога, был в ней страх перед искушением спастись от этого отсутствия Божия, построив себе ложное Его присутствие, ибо подлинное отсутствие Божие и подлинное Его присутствие – в одинаковой мере доказательства Его реальности и конкретности взаимоотношений с Ним, которые предполагаются при молитве.

Так мы должны быть готовы приносить свою молитву и принимать все, что бы ни дал Бог. Это основной принцип подвижнической жизни. В борьбе за то, чтобы держать себя обращенными к Богу, в борьбе против всего, что в нас есть непрозрачного, что мешает нам смотреть в сторону Бога, мы не можем быть ни полностью активными, ни пассивными. Мы не можем быть активными в том смысле, что сколько бы мы ни суетились, своими усилиями мы не можем ни взобраться на небо, ни свести Бога с небес. Но мы не можем быть и просто пассивными и сидеть сложа руки; подлинных отношений не существовало бы, если бы мы просто пассивно подвергались Его воздействию. Аскетическое поведение состоит в бдительности, – бдительности воина, который стоит в ночи так тихо, как только способен, с таким вниманием и так чутко, как только возможно, для того, чтобы правильно и быстро реагировать на все, что бы ни случилось. В каком-то смысле он бездействует, потому что стоит и ничего не делает; с другой стороны, он напряженно активен, потому что он настороже и совершенно собран. Он чутко прислушивается и всматривается, готовый ко всему.

Это точное подобие внутренней жизни. Мы должны стоять в присутствии Божием в полном безмолвии и собранности, в чутком внимании, не шелохнувшись. Мы можем ждать часами или еще дольше, но наступит момент, когда наше неустанное внимание будет вознаграждено и нечто произойдет. Но, опять-таки, если мы насторожены и бдительны, то готовы ко всему, что может нам встретиться, не ожидая чего-то одного, определенного. Мы должны быть готовы принять от Бога все, что Он даст нам опытно познать. Если мы молились сколько-то времени и ощутили некоторую теплоту, то, придя к Богу на следующий день, мы очень легко поддаемся искушению ожидать того же самого. Если мы когда-то молились Богу тепло или со слезами, с сокрушением сердца или в радости, то, приходя снова к Богу, мы ожидаем испытать то же самое и очень часто упускаем новый контакт с Богом только потому, что стремимся снова пережить уже изведанное.

Божие приближение к нам может выразиться очень разнообразно: это может быть радость, это может быть трепет, это может быть сердечное сокрушение или что-либо иное. Мы должны помнить: то, что мы встретим сегодня, будет неизвестное нам, ибо Бог, каким мы знали Его вчера, не таков, каким Он может открыть нам Себя завтра.

Антоний сурожский о молитве читать

Митрополит Антоний Сурожский

МОЛИТВА И ЖИЗНЬ[1]

Молитва означает для меня личные отношения. Я не был верующим, затем внезапно открыл Бога, и сразу же Он предстал передо мной как высшая ценность и весь смысл жизни, – но в то же время и как личность. Думаю, что молитва ничего не означает для того, для кого нет объекта молитвы. Вы не можете научить молитве человека, у которого нет чувства Живого Бога; вы можете научить его вести себя в точности так, как если бы он верил, но это не будет живым движением, каким является подлинная молитва. Поэтому в качестве введения к этим беседам о молитве я именно хотел бы передать свою убежденность в личной реальности такого Бога, с Которым могут быть установлены отношения. Затем я попрошу читателя относиться к Богу, как к живому лицу, к соседу, и выражать это свое знание в тех же категориях, в каких он выражает свои отношения с братом или другом. Думаю, что это самое главное.

Одна из причин, почему молитва, общественная или частная, кажется столь мертвой или столь формальной, в том, что слишком часто отсутствует акт богопоклонения, совершающийся в сердце, которое общается с Богом. Каждое выражение, словесное или в действии, может быть помощью, но все это лишь выражение главного, а именно – глубокого безмолвия общения.

Из опыта человеческих взаимоотношений все мы знаем, что любовь и дружба глубоки тогда, когда мы можем молчать друг с другом. Если же для поддержания контакта нам необходимо говорить, мы с уверенностью и грустью должны признать, что взаимоотношения все еще остаются поверхностными; поэтому, если мы хотим молитвенно поклоняться Богу, то должны прежде всего научиться испытывать радость от молчаливого пребывания с Ним. Это легче, чем может показаться сначала; для этого нужно немного времени, немного доверия и решимость начать.

Однажды «Арский Кюре», французский святой начала девятнадцатого века, спросил старого крестьянина, что он делает, часами сидя в церкви, по-видимому даже и не молясь; крестьянин ответил: «Я гляжу на Него, Он глядит на меня, и нам хорошо вместе». Этот человек научился говорить с Богом, не нарушая тишину близости словами. Если мы это умеем, то можем употреблять любую форму молитвы. Если же мы захотим, чтобы сама молитва состояла в словах, которые мы употребляем, то безнадежно устанем от них, потому что без глубины молчания эти слова будут поверхностны и скучны.

Но каким вдохновляющими могут быть слова, когда за ними стоит безмолвие, когда они наполнены духом правым:

Господи, устне мои отверзеши, и уста моя возвестят хвалу Твою (Пс. 50: 17).

Евангелие от Матфея почти с самого начала ставит нас лицом к лицу с самой сущностью молитвы. Волхвы увидели долгожданную звезду; они немедля пустились в путь, чтобы найти Царя; они пришли к яслям, пали на колени, поклонились и принесли дары; они выразили молитву в ее совершенстве, то есть в созерцании и трепетном поклонении.

В более или менее популярной литературе о молитве часто говорится, что молитва – это захватывающее путешествие. Нередко можно услышать: «Учитесь молиться! Молиться так интересно, так увлекательно, это открытие нового мира, вы встретитесь с Богом, вы найдете путь к духовной жизни». В каком-то смысле это, разумеется, верно; но при этом забывается нечто гораздо более серьезное: что молитва – это путешествие опасное, и мы не можем пуститься в него без риска. Апостол Павел говорит, что страшно впасть в руки Бога Живого (Евр. 10: 31). Поэтому сознательно выйти на встречу с Живым Богом – значит отправиться в страшное путешествие: в каком-то смысле каждая встреча с Богом это Страшный суд. Когда бы мы ни являлись в присутствие Божие, будь то в таинствах или в молитве, мы делаем/совершаем нечто очень опасное, потому что, по слову Писания, Бог есть огонь. И если только мы не готовы без остатка предаться божественному пламени и стать горящей в пустыне купиной, которая горела, не сгорая, это пламя опалит нас, потому что опыт молитвы можно познать лишь изнутри и шутить с ним нельзя.

Когда бы мы ни приближались к Богу, контраст между тем, что есть Он и что представляем собой мы, становится ужасающе ясным. Мы можем не сознавать этого все то время, что живем как бы вдали от Бога, все то время, когда Его присутствие и Его образ остаются тусклыми в наших мыслях и в нашем восприятии; но чем больше мы приближаемся к Богу, тем острее выступает контраст. Не постоянная мысль о своих грехах, а видение святости Божией позволяет святым познать свою греховность. Когда мы смотрим на себя без благоуханного фона Божия присутствия, грехи и добродетели кажутся чем-то мелким и, в каком-то смысле, несущественным; только на фоне Божественного присутствия они выступают со всей рельефностью и обретают всю свою глубину и трагичность.

Всякий раз, когда мы приближаемся к Богу, мы оказываемся перед лицом либо жизни, либо смерти. Эта встреча – жизнь, если мы приходим к Нему в надлежащем духе и обновляемся Им; это гибель, если мы приближаемся к Нему без благоговейного духа и сокрушенного сердца; гибель, если мы приносим гордость или самонадеянность. Поэтому перед тем как отправиться в так называемое «захватывающее путешествие молитвы», нельзя ни на минуту забывать, что не может случиться ничего более значительного, более в трепет повергающего, чем встреча с Богом, на которую мы вышли. Мы должны сознавать, что в этом процессе потеряем жизнь: ветхий Адам в нас должен умереть. Мы крепко держимся за ветхого человека, боимся за него, и так трудно не только в начале пути, но и годы спустя, почувствовать, что мы полностью на стороне Христа, против ветхого Адама!

Молитва – это путешествие, которое приносит не волнующие переживания, а новую ответственность. Пока мы пребываем в неведении, ничего не спрашивается с нас, но как только мы что-то узнали, мы отвечаем за то, как употребляем свое знание. Пусть оно дано нам в дар, но мы ответственны за каждую частицу истины, нами узнанную, и как только она становится нашей собственной, мы не можем оставлять ее бездействующей, но должны проявлять ее в своем поведении. И в этом смысле от нас требуется ответ за всякую истину, нами понятую.

Только с чувством страха, богопочитания, глубочайшего благоговения можем мы приступать к риску молитвенного делания, и мы должны дорасти до него в своей внешней жизни как можно более полно и определенно. Недостаточно, устроясь удобно в кресле, сказать: «Вот, я приступаю к богопоклонению, перед лицом Божиим». Мы должны понять, что если бы Христос стоял перед нами, мы держали бы себя иначе, и должны научиться держаться в присутствии невидимого Господа, как держались бы в присутствии Господа, ставшего для нас видимым.

Может ли еще молиться современный человек?

ЖИЗНЬ И МОЛИТВА – ОДНО

Жизнь и молитва совершенно нераздельны. Жизнь без молитвы – это жизнь, в которой отсутствует важнейшее ее измерение; это жизнь «в плоскости», без глубины, жизнь в двух измерениях пространства и времени; это жизнь, довольствующаяся видимым, довольствующаяся нашим ближним, но ближним как явлением в физическом плане, ближним, в котором мы не обнаруживаем всей безмерности и вечности его судьбы. Значение молитвы состоит в том, чтобы раскрывать и утверждать самой жизнью тот факт, что все имеет меру вечности и все имеет измерение безмерности. Мир, в котором мы живем, – не безбожный мир: его профанируем мы сами, но в существе своем он вышел из рук Божиих, он любим Богом. Цена его в глазах Божиих – это жизнь и смерть Его Единородного Сына, и молитва свидетельствует, что мы знаем это, – знаем, что каждый человек и каждая вещь вокруг нас священны в очах Божиих: любимые Им, они становятся дороги и для нас. Не молиться – значит оставлять Бога за пределами всего существующего, и не только Его, но и все, что Он значит для созданного Им мира, того мира, в котором мы живем.

Нам часто кажется, что трудно согласовать жизнь и молитву. Это заблуждение, совершеннейшее заблуждение. Происходит оно от того, что у нас ложное представление и о жизни и о молитве. Мы воображаем, будто жизнь состоит в то, чтобы суетиться, а молитва – в том, чтобы куда-то уединиться и забыть все и о ближнем и о нашем человеческом положении. И это неверно. Это клевета на жизнь и клевета на самую молитву.

Чтобы научиться молитве, надо прежде всего сделаться солидарным со всей реальностью человека, всей реальностью его судьбы и судьбы всего мира: до конца принять ее на себя. В этом – сущность акта, совершенного Богом в Воплощении. В этом вся полнота того, что мы называем предстательством. Обычно мы воспринимаем молитвенное предстательство как вежливое напоминание Богу о том, что Он забыл сделать. В действительности же оно заключается в том, чтобы сделать шаг, ставящий нас в самый центр трагической ситуации, шаг, подобный шагу Христа, Который сделался человеком раз и навсегда. Мы должны сделать шаг, который поставит нас в центр ситуации, откуда никогда больше мы не сможем выйти; солидарность христианская, Христова направлена одновременно к двум противоположным полюсам: воплотившийся Христос, истинный человек и истинный Бог, до конца солидарен с человеком, когда человек в своем грехе обращается к Богу, и до конца солидарен с Богом, когда Он обращается к человеку. Эта двойная солидарность делает нас, в каком-то смысле, чуждыми обоим лагерям и, в то же время, едиными с обоими лагерями. В этом основа положения христианина.

Вы скажете: «Что же делать?» Так вот, молитва рождается из двух источников: либо это наше восторженное изумление перед Богом и делами Божиими: нашим ближним и окружающим нас миром, несмотря на его тени; либо это чувство трагичности – нашей и особенно чужой.

МУЖЕСТВО МОЛИТЬСЯ[1] 1
Пер. с франц. Название оригинала «La Priиre» («Молитва»). Русское название заимствовано из английской версии текста. В самиздате встречался перевод именно с этой (слегка сокращенной) версии

Итак, в сердцевине того основного взаимоотношения, которое мы называем молитвой, – тема встречи. Эта тема – основоположная категория откровения; ведь само откровение есть та встреча с Богом, которая дает новое видение мира. Всё – встреча, как в Священном Писании, так и в жизни. Эта встреча одновременно личная и универсальная, единственная и показательная. Она всегда двойственна: встреча с Богом и, в Нем, со всем творением; встреча с человеком, с глубинами человека, укорененного в творческой воле Божией, устремленного к последнему завершению, когда Бог будет все во всем. Это встреча личная, потому что каждый должен пережить ее сам: ее невозможно познать извне или понаслышке. Она принадлежит нам лично; но вместе с тем имеет и всеобщее значение, потому что в ней мы перерастаем свое поверхностное и ограниченное «я». Эта встреча единственная, потому что при глубоком подходе мы незаменимы и единственны как для Бога, так и для других; каждая тварь знает Бога по-своему, каждый из нас знает Бога так, как никто другой Его никогда не познает, кроме как через нас. И одновременно, поскольку каждый из нас принадлежит всечеловеческой природе, каждая встреча показательна: она есть откровение для всех того, что каждый знает лично.

К этой встрече мы должны отнестись внимательно, потому что, если не знать ее внутренних законов, мы ее упустим. Она всегда требует взаимности. Она всегда есть откровение не только другого, но и нас самих; она происходит в рамках взаимосвязи. Можно бы сказать, что лучший образ всякой встречи – витраж. Свет, льющийся через него, являет его линии, краски, сияние, красоту, смысл; но одновременно невидимый потусторонний свет нам явлен этим витражом, его линиями, красками, красотой, смыслом. То есть открытие того и другого происходит, становится возможным во взаимоотношении света и витража. Бог открывается в Своем невозмущаемом, бесстрастном, державном величии, но и в Муже скорбей, в воплощенном Слове, и это является также откровением величия человека. Если мы обнаруживаем глубины человека, то мы, значит, превзошли эмпирического человека и признали в нем назначение, призвание не индивидуальное, но личное; такое призвание, которое делает его не просто экземпляром человеческого рода, а членом таинственного тела, всецелым Человеком, который призван быть местом Присутствия Божия.

Но недостаточно просто признать право другого на существование, принять его как неумолимо другого. Нужно уметь видеть, слышать и оценивать. Только при этих условиях встреча может пронести плоды.

Так бывает и с нами. Если бы мы умели видеть, освободившись от самих себя, в той внутренней свободе, которую Отцы Церкви называют apaqeia, «бесстрастие», то есть отсутствие страстности, когда человеком не движет, не управляет ничто внешнее, и он в царственной свободе действует изнутри – мы тоже могли бы в окружающей нас плотности различать светоносные глубины людей и предметов. Мы также могли бы в этом мире, который нам кажется таким непроницаемым и густым, видеть отблеск Присутствия Божия, благодати Его, действующей везде и во всем.

Но недостаточно видеть; надо еще и слышать. Слышание – акт неослабного внимания. Чтобы услышать, надо не только напрячь слух, но за пределом услышанных слов стремиться уловить смысл, направленность того, что было произнесено или осталось невысказанным. Слышать означает смиренно склониться, стать способным принять то, что другой сеет на поле нашего ума, на поле нашего сердца. В этом подлинный смысл латинского слова humilitas, смирение: оно происходит от humus, «плодородная земля». Эту землю мы не замечаем, потому что привыкли, что она всегда тут, под ногами. Это безмолвная, безропотная земля, которая умеет обогатиться всем, что мы выбрасываем в нее, которая способна все превратить в богатство, принять в себя любые семена и дать им плоть, дать им жизнь, позволить им взойти, стать в полноте самими собой, никогда не навязывая семенам своих законов. Наша способность слышать начинается со смирения. Мы должны предложить себя Другому, как эта земля, богатая, безмолвная и полная творческих возможностей.

Церковь святых апостолов Петра и Павла

Жизнь и молитва — одно

Жизнь и молитва совершенно нераздельны. Жизнь без молитвы — это жизнь, в которой отсутствует важнейшее ее измерение, это жизнь «в плоскости», без глубины, жизнь в двух измерениях пространства и времени, это жизнь, довольствующаяся видимым, довольствующаяся нашим ближним, но ближним как явлением в физическом плане, ближним, в котором мы не обнаруживаем всей безмерности и вечности его судьбы. Значение молитвы состоит в том, чтобы раскрывать и утверждать самой жизнью тот факт, что все имеет меру вечности и все имеет измерение безмерности. Мир, в котором мы живем, — не безбожный мир: его профанируем мы сами, но в существе своем он вышел из рук Божиих, он любим Богом. Цена его в глазах Божиих — это жизнь и смерть Его Единородного Сына, и молитва свидетельствует, что мы знаем это — знаем, что каждый человек и каждая вещь вокруг нас священны в очах Божиих: любимые Им, они становятся дороги и для нас. Не молиться — значит оставлять Бога за пределами всего существующего, и не только Его, но и все, что Он значит для созданного Им мира, того мира, в котором мы живем.

Нам часто кажется, что трудно согласовать жизнь и молитву. Это заблуждение, совершеннейшее заблуждение. Происходит оно оттого, что у нас ложное представление и о жизни, и о молитве. Мы воображаем, будто жизнь состоит в том, чтобы суетиться, а молитва — в том, чтобы куда-то уединиться и забыть все и о ближнем, и о нашем человеческом положении. И это неверно. Это клевета на жизнь и клевета на самую молитву.

Чтобы научиться молитве, надо прежде всего сделаться солидарным со всей реальностью человека, всей реальностью его судьбы и судьбы всего мира: до конца принять ее на себя. В этом — сущность акта, совершенного Богом в Воплощении. В этом вся полнота того, что мы называем предстательством. Обычно мы воспринимаем молитвенное предстательство как вежливое напоминание Богу о том, что Он забыл сделать. В действительности же оно заключается в том, чтобы сделать шаг, ставящий нас в самый центр трагической ситуации, шаг, подобный шагу Христа, Который сделался человеком раз и навсегда. Мы должны сделать шаг, который поставит нас в центр ситуации, откуда никогда больше мы не сможем выйти; солидарность христианская, Христова направлена одновременно к двум противоположным полюсам: воплотившийся Христос, истинный человек и истинный Бог, до конца солидарен с человеком, когда человек в своем грехе обращается к Богу, и до конца солидарен с Богом, когда Он обращается к человеку. Эта двойная солидарность делает нас в каком-то смысле чуждыми обоим лагерям и в то же время едиными с обоими лагерями. В этом основа положения христианина.

Вы скажете: «Что же делать?» Так вот, молитва рождается из двух источников: либо это наше восторженное изумление перед Богом и делами Божиими — нашим ближним и окружающим нас миром, несмотря на его тени, либо это чувство трагичности — нашей и особенно чужой. Бердяев сказал: «Когда я голоден, это явление физическое; когда голоден мой сосед, это явление нравственное». И вот трагичность, которая предстает перед нами в каждое мгновение: мой сосед всегда голоден, это не всегда голод по хлебу, иногда это голод по человеческому жесту, ласковому взгляду. Здесь-то и начинается молитва — в этой отзывчивости на изумительное и на трагичное. Пока есть эта отзывчивость, все легко: в восторге нам легко молиться и легко молиться, когда нас пронзает чувство трагизма.

Молитва и деятельность

Для меня радость — свидетельствовать о том, что волнует меня до глубины сердца, о том, что производит ослепительно яркое впечатление, порой мимолетно, порой — навсегда, в контексте, в ситуациях нашей жизни. Свидетельствовать о том, что видели наши очи, что осязали наши руки, что слышали наши уши (1 Ин 1:1), свидетельствовать о том, что просветило наш разум, углубило наше сердце, направило нашу волю, достигло самого тела нашего, так что оно стало более восприимчиво к благодати.

Я буду говорить о молитве и о деятельности, но особенно хотел бы остановиться на молитве, или, вернее, на многосложном сочетании молитвы и деятельности, которое непрерывно выражается и плодотворным размышлением, и жизнью, питаемой углубленной мыслью, и максимальной трезвостью в ситуациях нашей жизни.

Я хотел бы для начала сказать несколько слов о связи молитвы с жизнью не вообще, а с более непосредственной точки зрения. Слишком часто жизнь, которую мы ведем, встает свидетельством против нашей молитвы, и только если мы сумеем привести в гармонию слова нашей молитвы и то, как мы живем, молитва наполнится силой, светом, которых мы от нее ожидаем, станет действенной.

Слишком часто мы обращаемся к Богу в надежде, что Он сделает то, что мы должны были сделать в Его имя и ради Него. Слишком часто наши молитвы подобны вежливым речам, отшлифованным от долгого употребления, мы их приносим Господу изо дня в день, будто достаточно повторять Ему холодным сердцем, ленивым умом, без всякого участия нашей воли огненные слова, которые родились в пустыне, в одиночестве, в предельном человеческом страдании, в самых напряженных ситуациях, какие когда-либо знала история.

Мы повторяем молитвы, которые носят имена великих духовных подвижников, и думаем, что Бог их слушает, что Он принимает во внимание их содержание, тогда как единственное, что важно для Бога, — это сердце того, кто произносит эти слова, воля говорящего, устремленная к исполнению Его воли.

Мы взываем: не введи нас во искушение, и тут же бодро, полные жадного любопытства, устремляемся туда, где нас подстерегает искушение. Или мы произносим: Готово сердце мое, Боже! (Пс 56:8). К чему оно готово? Если бы Господь поставил нам этот вопрос вечером, когда перед сном мы произнесли эти слова, не пришлось бы нам порой ответить: «Дочитать главу детективного романа»? Это единственное, к чему сейчас готово наше сердце. И так часто наши молитвы — мертвая буква, более того, буква мертвящая, потому что всякий раз, как мы допускаем, чтобы молитва наша была мертва, чтобы она не живила нас, чтобы присущий ей накал не пронизал нас, мы все меньше отзываемся на ее требования, на ее воздействие и становимся все менее способны воплощать в жизнь те молитвенные слова, которые произносим.

Это проблема, которую каждый из нас должен разрешить в своей жизни. Все выражения нашей молитвы должны стать жизненными правилами. Если мы сказали Богу, что просим Его помощи против искушений, мы должны всем устремлением души, всеми своими силами избегать всякого случая попасть в искушение. Если мы сказали Богу, что нам надрывает сердце мысль о том, что такой-то человек в голоде, в жажде, в одиночестве, мы должны услышать, как голос Божий нам отвечает: кого Мне послать? — и встать перед Ним и сказать: Вот я, Господи! (Ис 6:8) — и действовать немедленно. Никогда нельзя допустить, позволить, чтобы промедление, посторонняя мысль проникла в наше доброе намерение, вклинилась между указанием Божиим и нашим поступком, потому что мысль, проскользнувшая, словно змея, немедленно предложит: «Погоди!» или: «А так ли уж необходимо это сделать?», «Нет ли у Бога кого-то другого, более пригодного для этого дела?» И пока мы изворачиваемся в уловках, энергия, которую мы получили от молитвы и ответа свыше, угаснет в нас.

Мы не так относимся к нашим друзьям, к нашим родным, к тем, кого мы любим. Разумеется, мы делаем для них все, что должны делать, но разве из этого следует, что мы забываем их сердцем, что никогда не думаем о них? Конечно же нет! И неужели только Бог удостаивается нашего служения, но никогда мы не взглянем в Его сторону, наше сердце не загорается любовью, когда мы слышим Его имя? Неужели только Богу мы служим с безразличием? Вот повод чему-то научиться и сделать какие-то выводы.

Очень часто мы могли бы так поступать, но нам мешают две вещи. Первое — то, что мы не привыкли к молитвенному усилию. Если не делать постоянно этого усилия, если мы не готовы постепенно делать все более неослабевающие усилия, все более постоянные, все более продолжительные, то через короткий срок наша духовная энергия, наша умственная энергия, наша способность собрать внимание, как и наша способность отзываться всем сердцем на возникающие перед нами события и людей, станет замирать. С другой стороны, в этом научении постоянной молитве, питаемой жизнью, надо действовать с трезвостью, которую нам заповедуют Отцы: надо продвигаться шаг за шагом, помнить, что наряду с подвигом усилия существует дисциплина отдыха, есть мудрое отношение к телу, к сознанию и к воле и что нельзя без перерыва и изо всех сил стремиться к одной цели.