Шипов первая молитва

Читать онлайн «Первая молитва (сборник рассказов)» автора Священник (Шипов) Ярослав Алексеевич — RuLit — Страница 37

— Мы там… обслуживаем американцев, — и отвернулся к окну.

В Белграде майора встречали наши военные в таких же, как у него, камуфляжных комбинезонах, даму — молодой человек с плакатом: «Меланхолия», а меня — двое монахов. Нам предстояло проехать триста пятьдесят километров к южным границам.

… До поздней ночи сидели над переводом, а утром в мою келью постучался иеромонах, и на колесном тракторочке мы поехали в горы. Небо на юге было исчерчено инверсионными следами, два самолета шли параллельными курсами.

— Здесь международная трасса, — пояснил провожатый.

Однако пассажирские самолеты парами не летают. Кроме того, следы повторяли изгиб границы: за богохранимой сербской землей велось пристальное наблюдение.

Трясясь на каменистых дорогах, мы пробирались от одного древнего храма к другому, и иеромонах рассказывал мне о русских священниках, служивших здесь и в двадцатые годы, и в сороковые, и в пятидесятые… Наконец приехали к малой церквушечке. Зашли, приложились к иконе, и иеромонах вышел, оставив меня одного. Когда-то мы с отцом настоятелем хотели устроить на этой горе русский скит, в котором могли бы жить и молиться наши иноки, однако теперь не то что русским — самим сербам здесь жить небезопасно: албанцы то и дело совершают набеги…

— Они стали селиться у нас полвека назад, — рассказывали монахи, — занимались торговлей, потом расплодились и говорят, что теперь наша страна должна принадлежать им… У вас албанцев нет.

— Пожалуй, одних только албанцев у нас и нет, — отвечал я.

В обратный путь по каменьям возница отправился без меня — пожалел. Я спустился с горы пешком и пошел по шоссейке навстречу трактору. Кое-где на обочине лежало по три-четыре бетонные пирамидки метровой высоты — перекрывать дорогу в случае военных действий: снайпер с гранатометчиком, расположившиеся на противоположной стороне ущелья, смогут попридержать у такого заграждения вражескую колонну. Ненадолго, пока их не убьют.

Было жарко, хотелось искупаться, я свернул к реке, бежавшей рядом, и вдруг увидел в траве иконку: на меня смотрел Иоанн Предтеча… Мне сразу вспомнилось: “Покайтесь, ибо приблизилось Царство Небесное”. Это была простая бумажная иконка, закатанная в прозрачный пластик. Греческий текст на обороте с греческим же прямодушием призывал всякого читающего стать святым. Кто мог обронить ее здесь — непонятно: в этих краях давно уже не видали туристов.

Гул реактивных двигателей раскатывался по земле почти беспрерывно, а белых следов на небе становилось все больше и больше. Ветер дул с юга, и полосы проплывали над нами:

— Американцы, — признал наконец иеромонах, — вдоль границы летают, — и обвел рукой: — Косово, Македония, Болгария, Румыния… Была бы сейчас зенитная ракета — не удержался бы, — и вопросительно посмотрел на меня.

Я хорошо понимал его, но:

— Бодливой корове Бог рогов не дает: потому-то, наверное, мы с тобой, брат, в Церкви, а не в ракетных войсках.

Вернулись к вечернему богослужению: совершалась память Иоанна Предтечи, икону которого я только что обрел в придорожной траве…

После службы собрались у отца настоятеля. Телефонная связь не работала. Принесли радиоприемник. Крутили-крутили колесико, но и сербские радиостанции, и российские, и немецкие, и французские, и американские передавали одни и те же сообщения и даже комментарии к ним — слово в слово, как будто написано все это было одной рукой.

— Нет ничего более тоталитарного, чем демократия, — грустно сказал настоятель.

Потом удалось по мобильному телефону поговорить с Белградом, и выяснилось, что в столице нет света, все подступы к ней заблокированы, аэропорт закрыт… Насельники тревожились за меня — мне ведь наутро следовало уезжать.

— За четыре месяца управитесь? — спросил я.

— Должны неуверенно отвечали отцы. — А почему — за четыре?

— У меня паспорт до февраля. — После того, как под праздник Иоанна Предтечи мне явилась его иконка, я уже ни о чем, кроме покаяния, не беспокоился.

Настоятель махнул рукой и выключил радиоприемник:

Служить мы закончили к шести часам утра: телефоны работали, лампочки по всей стране светили вволю, аэропорт открылся, блокаду сняли.

Я попросил у братии прощения: они, конечно же, сильно переволновались за меня.

— Для нас каждый русский — святой, — сказал отец настоятель, афонский монах, вернувшийся на родину в трудную для нее минуту.

Когда я садился в автобус «Скопье — Белград», крестьянин-серб спрашивал водителя, как дела в Македонии.

— В Македонии таких проблем быть не может, — отвечал водитель, — мы дружим с Западом, поэтому у нас спокойно и хорошо.

… К вечеру в центре Белграда началось столпотворение: десятки тысяч людей бродили по улицам и непрерывно дули в свистки вроде милицейских, а поскольку из-за шума разговаривать было невозможно, все еще и кричали. Сквозь толпу время от времени проползали автомобили, на крышах которых стояли и сидели люди с плакатами. Асфальт был усыпан листовками, названия улиц на домах заклеены победными лозунгами, а автомобильные номера — наклейками с датой выборов, на гигантских рекламных щитах всюду красовался портрет победителя. Тут поработала не одна типография. И не одну неделю. На спешно устанавливаемых эстрадах бесновались рок-музыканты, с лотков раздавали булочки, пиво, однако народ был на удивление трезв.

Встретилась только одна компания подвыпивших парней, но и те оказались земляками — футбольными болельщиками:

— Наши должны были играть с ними, а тут, отец, видишь, ерунда какая-то получилась, и матч перенесли… И чего они так радуются? Им ставят нового президента — незаконного, между прочим, он ведь и половины голосов не набрал, — а они, чудаки, радуются… Я — флотский, хотя не моряк, а речник: катаю по Москве-реке отдыхающих, — но я так понимаю…

Далее флотский не вполне складно, но достаточно вразумительно объяснил, что для открывания кингстонов нужны были предатели-грубияны: “ну, пьянь там, до денег жадные, до власти”, а теперь — грамотные и осторожные рулевые, которые могли бы удержать тонущий корабль в вертикальном положении и не уронить его на соседние баржи и шлюпки…

— Что у них, что у нас, — заключил он, махнув рукой.

Утром в аэропорту я увидел знакомую даму: она шла через зал, влача за собою Пушоню.

— Как успехи? — спрашиваю.

— Один сеанс провели, наметилось улучшение, — отвечала она, — но профессор из-за этого кризиса срочно улетел в Штаты — основная клиника у него там. Позвонила мужу — он уже перевел в Америку деньги. Так что мы отправляемся следом. Заодно повидаем дочку с внуком… Мы, правда, собирались вместе встречать миллениум — то есть новое тысячелетие, но раз уж такой случай — почему не воспользоваться. Кстати, поздравляю вас…

— С победой великой октябрьской капиталистической революции, — и кокетливо подмигнула: — Мир стал свободнее на одну страну…

… Случилось так, что ровно через год я снова оказался в Белграде. Был объявлен великий праздник: по телевидению выступали заматеревшие победители, прославляли себя, свободу слова и права человека. В центре города снова гремели оркестры, однако гуляющих было значительно меньше. Работали американские забегаловки, с лотков продавались американские фильмы, можно было даже приобрести американский флаг, а в Македонии шла война.

Прошлогодний водитель явно не был пророком, и Дух Святой не глаголал через него.

Он был афонским архимандритом[4], но когда в Сербии началась война, попросился домой, чтобы собирать народ на молитву. За семь лет постриг сорок монахов и монахинь, восстановил четыре горных монастыря [в частности: Свято-Стефановский монастырь в Горне Жабском].

Я бывал у него в гостях, жил по строгому афонскому уставу с долгими ночными богослужениями, мы вместе молились. Днем ездили по монастырям, ему вверенным, где отец архимандрит молниеносно решал хозяйственные вопросы, казавшиеся мне обременительными.

Последний день последнего моего визита начался с путешествия в женский монастырь, находившийся под попечением батюшки. Монахини жаловались: луговина зарастает густым, колючим кустарником, который никак нельзя одолеть. Говорили, что даже трактор не может продраться сквозь них. Правда, трактор был маленький, несерьезный, одно название. Батюшка попросил спички, их тут же принесли, и он поджег с наветренной стороны сухую траву. Пал расстелился по луговине, захватил кусты, но горели они никудышно.

отец Паисий (Танасиевич, Танасијевић, Tanasijević), (Otac Pajsije Svetogorac, ОТАЦ ПАЈСИЈЕ СВЕТОГОРАЦ, Otac Arhimandrit Pajsije Tanasijević) — известный сербский духовник и возродитель духовного делания преставился в Сербии в 2003 году (Iguman manastira Svetog Prohora Pcinjskog, arhimandrit Pajsije (Tanasijevic), posle teske bolesti, upokojio se 20. jula 2003. godine u Beogradu).

Святогорец отец Паисий родился 07.07.1957. Принял постриг в монастыре Острог в 1979. Потом пришел на Святую Гору Афон, где в 1989 принял великую схиму. Был игуменом афонского монастыря Хиландар и даже Протом Святой Горы. В 1992 году вернулся в Сербию, где стал игуменом монастыря Святого Прохора Пчинского. Возрождал духовную жизнь на юге Сербии. Взрастил там (в епархии Вранье) монашеские братства и сестричества: Святого Пантелеимона в Лепчинцах, Святого Стефана в Горнем Жабском, Святого Георгия в Пуносевчи, Пресвятой Богородицы в Миртвице… Сейчас его духовные чада продолжают подвизаться в Враньской епархии, но основное братство переселилось из обители Прохора Пчинского (расположенного прямо на границе с Македонией), в монастырь «Суково» Пиротской епархии. Совсем рядом там еще 2 монастыря: древняя обитель «Паганово» и уединенный монастырь святителя Николая с почитаемым сербским духовником отцом Иаковом (о. Яковом), живущим там весьма аскетично с одним послушником дьяконом Нафанаилом).

(Otac Pajsije rodjen je 7. jula 1957. godine u Srebrenici. Jos kao vrlo mlad odlucio je da svoj zivot posveti sluzenju Bogu. Zavrsio je monasku skolu u manastiru Ostrogu i po odsluzenju vojnog roka primio monaski postrig, priveden duhovnim ocem Jovanom (Radosavljevicem). Monasenje je obavio episkop rasko-prizrenski, danas Patrijarh srpski Pavle u manastiru Visoki Decani, na Preobrazenje 1979. godine. Potom odlazi na Svetu Goru, gde nastavlja monaski zivot. Po primanju velike shime 1989. godine postaje prvi i najmladji iguman manastira Hilandara i biva izabran za protosa Svete Gore Atonske.

U Srbiju se vraca 1992. godine, i kao iguman manastira Svetog Prohora Pcinjskog obnavlja duhovni zivot na jugu Srbije. Sa brojnim bratstvom i sestrinstvom ozivljava gotovo sve manastire u eparhiji vranjskoj, kao sto su Sveti Pantelejmon u Lepcincu, Sveti Stefan u Gornjem Zapskom, Sveti Djordje u Punosevcu, Presveta Bogorodica u Mrtvici…)

Читать онлайн «Первая молитва (сборник рассказов)» автора Священник (Шипов) Ярослав Алексеевич — RuLit — Страница 30

Возможно, лодочки эти — наша последняя надежда, последний шанс.

В начале двадцатого века местные мужички дерзновенно поползли вверх по речушкам и ручейкам до самых истоков. Корчевали лес, строили избы, засеивали полоски земли. Народилось зерно — потребовались мельницы, накопилось хлеба — стали появляться дороги, а на дорогах — постоялые дворы, кузницы и конюшни… Незаселенными остались только болота. Да и то, если среди болота была открытая вода, на берегах селился какой-нибудь угрюмый бобыль, промышлявший рыбалкой. Эпоха сельскохозяйственного романтизма, запечатлевшая на себе имя Петра Столыпина, продолжалась недолго: впоследствии ее достижения были заботливо разорены и стерты из памяти.

В нашем краю один хуторишко остался. Реликтовый. Было в нем четыре двора и четверо жителей — родственники друг дружке. Несколько раз я наведывался туда, чтобы причастить Елизавету, тоже, кстати, реликтовую: душа ее чудесным образом сохранила отсветы прежнего воспитания…

Елизавете было семьдесят лет, однако называть ее бабкой было никак не возможно, и прежде всего потому, что она, в отличие от деревенских старух, прямо держала спину.

— Ты, Лизавета ступаешь, словно боярышня! — говорил ей районный глава, заехавший как-то по рыжички.

— Не попадал ли к вам на хутор какой-нибудь князь.

— Разве что с продотрядом, — отвечала она.

— Это она так шутит, — пояснили местные жители.

В сорок первом году семнадцатилетняя Елизавета работала на строительстве оборонительных сооружений, попала под обстрел, получила осколочное ранение и, провалявшись по госпиталям, обрела царственную осанку. Отец ее вскоре погиб на фронте, мать, разрываясь между борьбой за трудодни и обихаживанием искалеченной дочери, тоже протянула недолго. И осталась Елизавета одна. Но как-то приноровилась — целую жизнь прожила. Притом, что спина совсем не гнулась: ни — дров наколоть, ни — грядку вскопать, ни даже гриб сорвать невозможно.

С ней было легко разговаривать: она читала Иоанна Златоуста и хорошо понимала сущность духовных битв. Но утешительнее всего было слушать ее рассуждения по всяким житейским поводам.

Как-то заезжаем с председателем колхоза. Поисповедовал я Елизавету, причастил, выходим на крыльцо, а председатель обсуждает с шофером что-то животрепещущее…

— Зачем ругаешься? — спрашивает его Елизавета.

— Без этого на Руси нельзя — первейшее дело! — и разводит руками.

— Не русское это дело, — вздыхает Елизавета.

— Когда человек молится, он верит, что каждое его слово услышат и поймут…

— Ну, — растерянно улыбается председатель.

— А если над нашей землей мат-перемат висит.

Богородица позатыкает уши, а мы будем удивляться, что страна — в дерьме…

— Ну ты еще скажи, что ранешние мужики не матерились!

— Редко, — говорит Елизавета.

— Это все от кожаных курток пошло: от комиссаров да уполномоченных разных…

Знаешь, как Христос в Писании называется. Бог Слово.

И за каждое сказанное слово нам с тобой на Страшном Суде ответ держать придется.

Вот они и поганят, и пакостят слова наши…

— Может, мужики раньше и вина не пили? — встревает шофер.

— Питье — не грех, грех — опивство… Пили. Но каждый вечер надобно молитвы читать… Со всей семьею… И чтоб язык во рту проворачивался… Отец раз на вечернюю молитву не попал — уснул пьяный. В воскресенье пошел на исповедь, а батюшка его к причастию не допускает: все причащаются, а он стоит в стороне — то-то позору было! Целый год, наверное, корил себя да перед нами винился…

В другой раз меня привез сюда здешний церковный староста. Был он в неважном расположении духа, поскольку занятий бесприбыльных не любил, и как только звали меня причащать болящих, глаза его наполнялись печалью…

День был жаркий, вода в радиаторе подвыкипела, и староста решил долить.

— Чего-то у вас колодец стал, вроде, еще глубже, — пожаловался он.

— Так ведрами-то по дну бьем, он и углубляется, — отвечала Елизавета.

Староста задумался, а потом тихо спросил меня:

— Ты чего на приход сунулся? — поинтересовалась Елизавета.

— Большой в тебе подарок русскому Православию.

Вы, батюшка, не знаете, как у нас его кличут. Пройдохой…

— Далеко не все! — возразил староста.

— Да, только половина района.

А остальные — проходимцем.

Но те и другие между собой не спорят — оба именования ему к лицу.

— Вот вы все на меня ругаетесь, а я всю жизнь тружусь — ты знаешь. И не кем-нибудь, а бригадиром! С послевоенных времен — в колхозе, на стройке… Ни праздников, ни выходных — на курорт в первый раз только перед пенсией попал…

— Вот и зря, что без праздников, — тихо сказала Елизавета.

— Это в каком смысле?

— Ты тут иконочками торговал — Казанской Божией Матери…

— Они и сейчас при мне — могу продать, — и полез в портфель.

— Угомонись. Я тебе одну историю расскажу… Как-то пришлась летняя Казанская, а это — двадцать первое июля, на воскресенье. И рано утром весь народ на покосы отправился…

— Двадцать первого? А чего так поздно-то. Ворошить, разве… Или метать…

— Идут они, а навстречу им — Богородица: мол, почему, мужики, мимо храма идете?

Они объясняют: сенокос, спешим — боимся дождя, рук не хватает…

А Она: «Ступайте в храм славить воскресение Моего Сына, а Я вам Свои руки отдам»…

Послушались они — вернулись на воскресную службу, а уж сена в тот год заготовили — до сих пор коровы едят…

— Когда это было? — спросил староста: — В какой деревне?

— Давно, еще отец рассказывал…

Он, наконец, достал пачку бумажных иконок:

— И правда: рук нету — отдала… Так ты будешь брать-то? Недорого…

— Да у меня есть — еще дедова…

Деда моего тоже в старосты долго уговаривали. Отказался.

«Сейчас, — говорит, — я в одном кармане в храм несу, а то, не приведи, Господи, в двух карманах из храма поволоку».

На обратном пути он вдруг вспомнил:

— А ее, между прочим, тоже как-то чудно прозывали… Негнущаяся, что ли. Или — несгибаемая.

Во, точно: несгибаемая Елизавета.

Поселились у нас газовики — большую трубу тянули. Народ они размашистый, лихой, то есть складу совсем не крестьянского, из-за чего поначалу возникали недоразумения. Скажем, захочет газовик вдруг развеяться, сядет за рычаги бульдозера или тягача и катит куда глаза глядят. И не понять разудалой его головенке, для чего крестьяне столько заборов и прясел нагородили, да еще и стогов понаставили: вот он и давай крушить изгороди, сносить стога… Крестьянин же хотя этой романтики не понимает, но никакой отместки не делает — даже трубу не дырявит, но у газовиков начинаются нестроения: то с автоинспекцией, то с землеотводом под жилые вагончики, то с подключением к электросети, то с питьевой водой…

В конце концов пришлые люди поняли необходимость добрососедства и притихли в своей резервации у шоссейки. Некоторое время еще их безудержность проявляла себя в динамитных рыбалках, но как только река опустела, наступило благоденственное успокоение.

В ту пору стал ко мне наведываться один из этих мятежников. Его авантюрный дух тщетно искал себе пищи — предприятия с не до конца предсказуемыми последствиями, а мне выпадала роль умиротворителя. И я не только не справился со своим поприщем, но и сам впал в жестокий соблазн. Конечно, не всякий день тебе предлагают ракету — самую настоящую, пятнадцати метров длиною, однако и такому искушению надобно уметь противостоять.

А дело складывалось вот как: приезжает однажды этот человек и рассказывает, что возвращался на вертолете после ремонта трубы — а он сварщик — и видел на земле ракету. Пилот будто бы определил, что ракета — метеорологическая и, похоже, до заданной высоты не добралась. К северу от нас есть место, с которого то и дело запускают ракеты, и народу случалось находить в лесу разные «алюминиевые железки», но чтобы целую штуковину — такого я еще не слыхал.

Читать онлайн «Первая молитва (сборник рассказов)» автора Священник (Шипов) Ярослав Алексеевич — RuLit — Страница 87

— Забирайте, — согласился Николай Николаевич, — она уже взрослая, пора в свет выводить. Когда принесет потомство — мне, пожалуйста, котика.

На том расстались.

Весна выдалась спокойная, теплая, вода поднялась ненамного — даже скотный двор остался сухим. Выйдя однажды из вагончика, Николай Николаевич увидел нескольких пеликанов, плававших неподалеку от острова. Подранок, расправив крылья, стоял на краю земли и смотрел на них, а Черныш разглядывал то чужаков, то своего приятеля и даже не лаял. Заметив человека, стая неспешно тронулась вниз по течению.

А через неделю, вернувшись с рыбалки, Николай Николаевич и вовсе не обнаружил птицы. Стал допрашивать Черныша, но тот погрузился в раздумчивость такой глубины, что на вопросы не реагировал. «Не мог он бросить нас не попрощавшись, не мог! — твердил Николай Николаевич. — Мы — земные, а он — другой, он не мог!»

И в это время огромная белая птица, раскинув крылья, бесшумно слетела на остров. «Я знал! Я верил!» — говорил человек, опускаясь на колени, чтобы обнять птицу. Пеликан положил голову ему на плечо, клюв — на спину и, похоже, пытался прижать человека к себе.

— Прощай, брат, — шепнул Николай Николаевич, — если что не так, ты уж прости!

Он встал. Пеликан, сделав несколько неуклюжих шагов, легко оторвался от тверди, без видимых усилий взмыл над тростниковыми зарослями и исчез. В это мгновение Николай Николаевич совершеннейшим образом осознал, что остался один и что так будет до конца дней.

Дальнейшая его жизнь потекла уравновешенно и почти бесстрастно. Пожалуй, лишь одно малое изменение со временем прибавилось в ней: Николай Николаевич полюбил смотреть на небеса — облака мог наблюдать долго-долго. Он не знал, что это душа просилась домой — тосковала по своим небесным обителям.

Искусство как ступень к постижению духовного. Беседа с иереем Ярославом Шиповым (портал Православие. Ру)

В издательстве Сретенского монастыря вышел сборник рассказов отца Ярослава Шипова «Первая молитва». Это не дебютная книга — отец Ярослав до принятия священнического сана был уже состоявшимся литератором. Служить у престола Божьего батюшка стал после того, как Господь, как апостолов, сделал из него — заядлого охотника — ловца человеческих душ. О том, как совмещает служение Богу и литературную деятельность, отец Ярослав рассказывает Православию. Ру.

— Как Вы стали священником?

Когда весь подготовительный этап завершился, приехали мы с председателем колхоза и председателем сельсовета в епархиальное управление к владыке Михаилу (Мудьюгину). Говорим, что хотим восстановить храм. Он отвечает, что нет средств. Председатели сказали, что деньги сами найдут — это было еще до наступления 90-х годов, когда колхоз был в состоянии финансировать такое дело. Архиерей говорит, что у него нет кадров. Товарищи ему и заявили, что им кадры не нужны, и, не посоветовавшись, указали на меня. Я им потом попенял, что так нельзя было делать, надо было посоветоваться, взять благословение у духовного отца. После они написали прошение архиерею рукоположить меня для служения на их приходе. В давние времена существовала такая традиция: миряне просили поставить священником кого-то из своих. Я хоть был и не совсем из своих, но другого подходящего человека у них не оказалось. Интересно, что вся память о церковной жизни в селе была практически утрачена, потому что шестьдесят лет не было священника. Но вот такая мысль у них сработала. С этими новостями я приехал в Москву к своему духовному отцу, который и благословил меня рукополагаться.

— Согласитесь, что такой сюжет даже Вам, писателю, вряд ли мог прийти в голову? Как изменилась ваша жизнь?

— Пришлось все круто менять. Уже тогда мне было сорок четыре года. Я переехал из столицы в деревню, отказался от всякой охоты. Но, вероятно, по своему складу характера и душевному устроению, я мог нормально воспринимать столь резкие перемены. Как человек воцерковленный, я понимал, какая помощь нужна местным жителям, и чувствовал, что могу им помочь. Мне недоставало духовного образования, но куда деваться — я был единственным воцерковленным человеком на весь район. Сначала стажировался в Череповце, потом немного в Великом Устюге, в Вологде, после чего поехал в село.

Священническая жизнь в районе была специфической. Надо было поднимать четыре прихода, разбросанных далеко друг от друга. Транспорта у меня не имелось, поэтому постоянно приходилось решать транспортные проблемы, чтобы кто-то на машине, тракторе или мотоцикле доставил меня к месту службы. Расстояния между приходами — от сорока до восьмидесяти километров, дороги — грейдер или проселок (в прошлом году через этот район проложили трассу ралли-рейда — проехать смогли не везде). Мы восстанавливали три храма и построили один новый. При этом народ, хоть и участвовал в этом деле, оставался далеким от Церкви. Мне встретились там всего две древние старушки, которые помнили, что такое причащение. В основном, люди были не крещены, а если и крещены, то бабками. Тут еще, вдобавок, началась перестройка. Эта беда, конечно же, не обошла стороной и наши земли. Рухнуло здравоохранение: аптеки закрылись, лекарств не было. Зато в изобилии появились сомнительные спиртные напитки, и начался мор. Главным местом моего священнического служения стали кладбища: два раза в неделю я кого-нибудь обязательно хоронил.

Быт мой складывался тяжеловато, — у меня ведь там не было родни — а в деревне выживает тот, кому могут помочь: привезти дрова, переколоть их, вскопать огород, поддержать с продуктами. У меня на ведение хозяйства времени не хватало. Так продолжалось четыре года. Из-за местного климата — не всякое лето босиком на землю ступишь, постоянно в резиновых сапогах — у меня развился ревматизм. Пришлось вернуться в Москву, где и служу уже пятнадцать лет.

— Когда Вас рукоположили, вы перестали писать?

— Да. Десять лет ничего не писал.

— А почему Вы перестали писать? Ведь резкие перемены в жизни сопровождаются яркими переживаниями и впечатлениями, которые можно описывать?

— Журналисту, наверное, было бы интересно фиксировать и отражать все эти впечатления, а для прозы, вероятно, требовалось некоторое отдаление во времени. Потом, есть еще одно обстоятельство, через которое проходят творческие люди, когда воцерковляются или, тем паче, начинают священническое служение. Дело в том, что одной из движущих сил профессиональной творческой деятельности является тщеславие. А воцерковляющийся человек начинает бороться с погибельными страстями. Это абсолютно естественно. И в какой-то момент начинаешь прекрасно осознавать, что чем меньше дано, тем меньше спросится. Когда я только стал священником, иногда думалось, что лучше уж быть пономарем: подавал бы аккуратненько кадило и отвечал бы за это самое кадило на Страшном суде.

Протоиерей Ярослав Шипов — Первая молитва

о. Ярослав Шипов
Источник фото: orthodoxmoscow.ru

. Целую неделю сельский священник не мог попасть к себе домой — служил на дальних приходах. Приехал — а у него перед домом открылась посевная. Отслужил он молебен на сеяние хлебов и пошел через поле — кропить святой водою парящую землю. По дороге насчитал шесть пустых бутылок, да и механизаторы, возлежащие у своих тракторов, обозначились, представьте, тем же числом.

«. Окропил трактора́, зерно в сеялках, отцов-механизаторов и ушел восвояси. А сеяли они пшеницу, которая в здешних краях ну никак не урождается. То есть в прежние време­на, когда Отечество наше было православной дер­жавой, местный народ даже торговал пшеницей, потом, когда оно отступало от веры, пшеница еще кое-как вызревала, но вот уж когда оно провоз­гласило себя страной воинствующих безбожников, пшеница удаваться перестала. Как говорил наш архиерей: „За всю историю человечества не было в мире других дураков, которые провозгласили бы богоборчество государственной политикой. Додумались, паки и паки!“. »

Из рассказа священника Ярослава Шипова «Пшеница золотая» нам читал заслуженный артист России Вячеслав Гарин (аудиокнига издательства «Дионика»).

Этот самый диск, включивший сорок художественных рассказов отца Ярослава завершался беседой с самим автором, то есть — документальным интервью.

«Надо же понимать, что страна почти век прожила в безбожии. И мы были практически единственной страной, ну, кроме каких-то наших несчастных последователей, которая объявила атеизм государственной политикой. То есть большего идиотизма придумать нельзя — человеку на земле. И, естественно, за это расплачиваемся — не только какими-то общегосударственными трагедиями и потерями. Но и каждый расплачивается за это безбожие. Потому что, действительно, нет какого-то духовного стержня, духовного хребта. Естественно, таких легче ломать. »

. В тот или иной рассказ протоиерея Ярослава Шипова закладку вложить не просто, они для этого «не приспособлены», слишком уж цельные и слишком уж небольшие. Чаще всего это случаи из жизни сельского прихода 1990-х, в те времена, когда живого попа сельчане не видели уж более полувека. Это истории о самых простых людях, где горестное и смешное, прекрасное и уродливое идут, что называется, рука об руку.

И рядом со всем этим — священник, одаренный даром письма.

. Вот, мы услышали сейчас о политике безбожия в не такие уж и давние годы, услышали эту реплику — как в живой речи, так и в художественной прозе.

Высветился крохотный пример преображения.

. Ярослав Шипов долгое время был прозаиком и редактором. Жил писательством, охотой, рыбалкой. После крещения в сорок лет, его довольно скоро рукоположили. Потом — годы служения на русском Севере, потом — возвращение (по здоровью) в Москву, и затем — постепенное возрождение писательства.

В год, когда я открыл для себя его прозу, он получил Патриаршую премию.

Я присутствовал на том действе, и волновался по-своему: вот, сейчас увижу писателя, чьи книги нынче в моем «читательском круге». И — впервые услышу.

С вами был Павел Крючков, и на прощанье давайте послушаем удивительные и простые слова писателя и священника из фонограммы видеоролика, показанного весной 2017 года в храме Христа Спасителя на церемонии Патриаршей литературной премии.

«У меня уже сложилось, выработалось твёрдое представление об участии художника в творческом процессе. Бог даёт человеку жизнь — спаси Господи! Бог даёт обстоятельства этой жизни, которые могут быть более или менее пригодны для того, чтобы их изложить. Бог даёт силы, для того, чтобы это изложить. . И Бог даёт какой-то дар для того, чтобы это сделать.

Функция автора сводится к накоплению опыта профессионального. Это — наше. А остальное всё — Господь Бог. И тогда это может стать — достойным плодом покаяния для автора. Вот, дай Бог, чтобы так было».

Ярослав Шипов — Первая молитва (сборник рассказов)

Ярослав Шипов — Первая молитва (сборник рассказов) краткое содержание

Первая молитва (сборник рассказов) читать онлайн бесплатно

Узнав, что Ермаков смертельно болен, жена, с которой они не виделись двадцать лет с лишком, забрала его из больницы и ухаживала за ним. С полным, впрочем, равнодушием. Собственно, никакого особого ухода он и не требовал: есть не мог вовсе, принимал иногда обезболивающую таблетку да запивал ее глоточком воды. И так, претерпевая мучительные боли, Ермаков умирал.

Если о предыдущих событиях я знал, в основном, от охотников, то о чуде последних дней его мне рассказывал знакомый священник, а кое-что довелось свидетельствовать и лично.

Однажды, зайдя к нему в комнату, жена обнаружила его сидящим на кровати. Это поразило ее, так как у больного давно уже не оставалось сил, чтобы подняться. Но еще более поразили ее глаза Ермакова: они сияли тихим радостным светом. Да и весь вид его был каким-то новым, неожиданным, просветленным: небритый и нечесаный доходяга превратился вдруг в седобородого старца с ясным взором. Впоследствии, рассказывая об этом, она говорила: преобразился, и вспоминала сказку о гадком утенке.

Твердым голосом, исполненным силы и спокойствия, он сообщил, что через три дня умрет, и попросил пригласить для исповеди священника.

— Так ты, поди, и некрещеный, — возразила жена. — Ты ж сам говорил, что не знаешь, крестили тебя или нет.

— Крещеный, — улыбнулся Ермаков. — Теперь точно знаю: крещеный.

— Откуда ж ты все это взял?

— Господь открыл, — сказал Ермаков.

Она махнула на него рукой.

Явился священник. Пробыл у больного с полчаса и вышел в состоянии блаженной задумчивости. Следом за ним вдруг вышел и причастившийся Ермаков: попросил накрыть на стол и принести водки. Супруга вопросительно посмотрела на батюшку.

— А чего? — пожал он плечами. — Можно.

И они вполне по-праздничному посидели за столом, и Ермаков выпил целых три рюмки водки. Настроение у него было возвышенное и радостное — он сам говорил, что никогда в жизни не чувствовал себя таким счастливым.

— Да ты чему радуешься? — испуганно недоумевала жена. — Тут хоть у тебя этот каземат есть…

— Равелин, — улыбнулся он. — В равелине хорошо, но и он — временный. А там, — Ермаков указал взглядом сквозь потолок, — вечный…

Он рассуждал непривычно, и жена совсем не понимала его.

Ермаков прожил отпущенные ему три дня в счастливом состоянии духа и совершенно неболезненно. Тот же батюшка, пришедший без всякого дополнительного приглашения, но в заранее оговоренное время, прочитал отходную, а когда Ермаков умер, поведал, что Ермакову являлся Господь, открыл ему время кончины и велел исповедаться и причаститься. Причем, по словам священника, ему за его многолетнюю практику еще не доводилось слышать такой полной и искренней исповеди.

— За что же ему такие чудеса? — неприязненно поинтересовалась супруга.

Батюшка сурово посмотрел на нее, словно хотел высказать нечто нелицеприятное, но сдержался и лишь холодно промолвил, что пути Господни неисповедимы.

Я присутствовал при сем в качестве пономаря — разжигал угольки в кадильнице, и, когда мы вышли из дома, тоже, признаться, не сдержал любопытства. Однако и мне священник отвечал точно так же, добавляя разве, что и год жизни с такою дурой можно приравнять к мученическому подвигу… Так что тайна чуда осталась в неприкосновенности.

Похороны были бедными. Большинство приятелей Ермакова давно уже оставили этот мир, а если кто и жив был, так жена Ермаковская никого из них не знала и никому ничего сообщить не могла. Присутствовали только дочь с мужем да еще какие-то родственники.

Проводив Ермакова на кладбище, священник ехать на поминки отказался и денег за отпевание не взял.

Ужин у архиерея

Поезд прибыл на станцию еще затемно. Машина ждала меня, и все были в сборе: Васильич, Краузе и старик с сыном-доктором. Только я забрался в кунг, сразу поехали. Шум двигателя мешал общему разговору — приходилось сильно напрягать голос, и потому, покричав для обсуждения планов, мы затихли.

Трясясь в холодной металлической будке, я подремывал и вспоминал подробности странного визита, который мне довелось совершить двумя днями раньше. Вспоминалось, конечно, отрывками и без всякого последовательного порядка. А если с последовательным порядком, то получалось вот что.

Примерно в тысяче верст от Москвы, в земле сырой и холодной, был у меня ветхий домишко, куда я с друзьями наведывался иногда на охоту. Однажды у местных жителей всколыхнулось неудержимое желание восстановить храм, который они уродовали с полстолетия, но так и не одолели. Мне выпала душеполезная участь помогать им в добром занятии. Я и помогал: составлял письма, прошения, заявления, вместе с председателями колхоза и сельсовета ездил в областной город, познакомился с архиереем, родившимся еще при самодержавной монархии… И вот, в Москве уже, получаю от архиерея телеграмму с приглашением срочно прибыть в гости. Приезжаю, нахожу «резиденцию» — деревянный дом на окраине, запущенностью своею напоминающий старые подмосковные дачи…

Ужинали в гостиной, где все было, хотя и разностильно, однако в духе старых времен, казавшихся устойчивыми: и мебель, и картины, и столовые приборы, и колокольчик под властной рукой… Когда пришла пора подавать чай, архиерей позвонил в колокольчик. Ничего за этим не последовало. Он позвонил еще раз. И еще раз не последовало ничего. Тогда он с едва сдерживаемым раздражением позвал повариху:

— Татьяна Михайловна! — и опять без всяких последствий.

— Татьяна Михайловна! — гневно прокричал он, со стыдливою досадою косясь на меня.

Шаркая шлепанцами, из соседственной с нами кухни пришла повариха — коренастая женщина лет пятидесяти пяти.

— Ну, чего еще? — лениво спросила она, приваливаясь к косяку и выражая всем своим видом высокомерное терпение.

— Так чаю же! — растерянно произнес архиерей.

— Щас, — оттолкнулась задом от косяка, неспешно вышла и принесла две чашки чая.

Владыка рассказывал мне о своем детстве, о том, как впервые пришел в храм, как на него, шестилетнего, возложил стихарь священнослужитель, причисленный теперь к лику новомучеников. Рассказывал, как влюбился в учительницу немецкого, как в двадцатые годы, юношей еще, был арестован за веру. Как, оказавшись в камере среди священников, дьяконов и прочих страдальцев Христовых, извлек из кармана Евангелие на немецком языке, завалился на верхние нары и не без хвастовства раскрыл книгу.

Подошел старый ксендз и на чистейшем немецком жестко выговорил:

— Эту книгу, молодой человек, можно читать только стоя.

— Или на коленях, — добавил к месту, но уже по-русски, батюшка, лежавший ближе к окну: ему, похоже, недоставало воздуха. Ночью с ним случился сердечный приступ, и его унесли навсегда.

— Так мне был преподан урок благоговения, — сказал архиерей, — а без благоговения в Церкви делать нечего. Запомните это! — и тихо повторил: — Без благоговения — нечего…

И еще попросил представить, что у меня в руках банка с муравьями: «Ну, скажем, стеклянная пол-литровая, а в ней — пригоршня муравьев. И вот ползают они там друг по дружке: на лапки наступают, на головы, на усы… Больно им, и нехорошо это, но так уж оно устроилось — в этой банке. И вдруг какой-то муравьишка поднимается по стеклышку, поднимается… Упадет и опять поднимается. Наконец, подползает к вашему пальцу и, почувствовав тепло, в благоговении замирает… И не хочет никуда уходить, и остается возле вашего пальца, забыв и про братьев своих — муравьев, и про еду, и про воду. И вы уж, конечно, постараетесь о нем позаботиться… А другой — подползет к пальцу да и укусит. Вы по доброте душевной его аккуратненько вниз спихнете, а он — опять за свое, опять кусаться. Ну, может, и еще разок сбросите, а уж на третий раз от него, пожалуй, и мокрого места не останется… Примерно так, — старик улыбнулся, — и на нас сверху посматривают, и из первых получаются праведники, а участь вторых — богоборцев — всегда прискорбна…»

Между тем небо за окнами нашей будки начинало светлеть. Пора было бы сворачивать с трассы, однако грузовик, не снижая скорости, все катил и катил на юг.

Я вспомнил еще, как за чаем архиерей, явно смущенный неделикатностью своей поварихи, пожаловался на бабок — так по церковной терминологии именуют не всяких старух вообще, а лишь тех, которые занимаются в храмах уборкой и разной подсобной деятельностью:

— Сколько служу, столько и страдаю от них! Выйду в соборе с проповедью, — какая-нибудь дура в черном халате тут же приползает протирать подсвечники перед самым моим носом… А как мучаются из-за них прихожане, особенно из новообращенных да особенно женщины. Если уж молодая и красивая — набросятся, как воронье: то им не нравится, как свечку передаешь, то — не так крестишься, то еще чего: шипят, шамкают — только и слышно в храме: шу-шу-шу, шу-шу-шу… Сколько я бранился на них! Сколько раз прямо в проповедях взывал к ним! Без толку… Но, как подумаешь, из кого они вырастают. Из таких же молодых и красивых… Не выдерживают бабешки приближения к небесам…